[stracciatella]

[философски о причинах ущемления лгбт+]

postnauka.ru/longreads/14262

К истории сексуальной ориентации как ориентации в мышлении
Почему демократические общества, так же как и многие диктатуры XX века, чувствуют необходимость контролировать сексуальную ориентацию своих граждан на уровне закона?

Дискуссии среди представителей демократически избранной власти о необходимости контроля сексуальной ориентации поражают не только своим глубоким антигуманизмом. Поскольку мы имеем дело с обществами, в которых человек давно осознал себя в новом качестве — летающим в космос, например, или находящимся под угрозой орудий массового (само)уничтожения, эти дискуссии удивляют еще и логически. На основе каких природных норм некоторые формы сексуальности в современном обществе отвергаются в качестве «неестественных», в то время как ряд техник по военному уничтожению или биологической репродукции человека человеком считаются допустимыми? В эмпирической части данного изложения я опираюсь среди прочих на исследование историка Флоранс Тамань (Florence Tamagne); пользуясь оптикой, которую я проанализировала в рецензии на эту книгу в разделе «5 книг о транснациональной истории», в качестве первоисточника я рассматриваю архивные материалы основанного Магнусом Хиршфельдом Института сексуальных исследований, существовавшего в Берлине с 1919 по 1933 год. С точки зрения теории основными авторами, наиболее важными из большого списка, для исследования вопроса об истории ориентации являются Иммануил Кант и Эдмунд Гуссерль, а также Мишель Фуко и Джудит Батлер; в качестве необходимого толчка для теоретического осмысления проблемы ориентации и меньшинства предлагаю вернуться к литературной классике — повести Николая Лескова «Левша».
Но для начала требуется определить, что такое ориентация и сексуальность.
Данный материал является продолжением моей статьи «Политическая теория от первого лица: от “ключевого переживания” к “открыванию” общества» (НЛО 100, 2009). Статья посвящена теме «открывания» обществ через понятие ключевого переживания как культурного процесса, благодаря которому человек находит свои координаты в пространстве, времени и в историческом прошлом (1). В метафорическом значении «горизонт опыта», по Гуссерлю, является инструментом сознания не только для определения «где я?» и «кто я?», но и для принятия решений: «Куда мне двигаться?» (2). Ниже речь будет идти об ориентации как источнике горизонтальной власти в обществе в этом ориентированном значении горизонтального.
История «ориентации»
«Ориентироваться — значит в собственном смысле слова следующее: по данной части света (на четыре которых мы делим горизонт) найти остальные, например восток», — такое определение понятия дал в 1786 году Иммануил Кант. По-немецки слово «ориентация», Orientierung, происходит этимологически от слова «восток» — Orient (3). Более интересным оказывается определение Кантом источников дезориентации — это лишение человека свободы слова и света — и способов противостоянию ей. Вопреки интуиции (ведь именно свет позволяет нам узнать восток как место, где восходит солнце), отсутствие света является наименьшей преградой: «Для ориентировки в знакомой комнате в темноте мне достаточно дотронуться рукой хотя бы до одного предмета, местоположение которого я помню.» Правда, ориентация по памяти рискованна, ведь достаточно кому-то случайно или нарочно переставить предметы в казалось бы знакомой мне комнате, замечал Кант, и он потерян. Согласно Канту, на помощь тут приходит более надежная форма ориентации по собственному телу: «Однако все же вскоре я буду ориентироваться благодаря одному лишь чувству различия двух своих сторон, левой и правой».

В очерке возможностей абсолютной, априорной ориентации при потере всех внешних факторов наиболее чувствуется базовая установка самого желания ориентации: «Где я? Куда мне идти? Где восток? Кто я? Существую ли я? Остаюсь ли я сама собой, несмотря на то что нахожусь в темноте и мебель в моей комнате переставили до неузнаваемости?» Вполне может быть, что маленькие дети боятся вовсе не темноты как таковой, а утраты ощущения себя. Ориентация по левой и правой руке — вариант картезианского утверждения «Я думаю, значит, я есмь», то есть утверждение собственной экзистенции и идентичности себя. В ситуации дезориентации по внешним признакам, учитывая ненадежность памяти (а вдруг в темноте то, что я считала стулом, стало столом, или привлекательная ранее красная табуретка начинает вдруг пугать своей шершавой поверхностью, которую я раньше не замечала), Кант предлагает отсылку на категории, которые кажутся ему априорными и поэтому абсолютно надежными, так как они заложены в соотношении каждого отдельно взятого сознания к его телу. Для Канта характерно, что хотя разум дискурсивен, но ориентация с помощью тела и разума все равно является действием индивидуума.
В качестве критики индивидуалистской оптики Канта важно отметить, по следам Гуссерля, что с исторической и антропологической точки зрения ориентация, как и разум, не только дискурсивна. В них отложился опыт личной памяти, и через эту личную память человек имеет доступ к гораздо более глубокому, привитому обществом слою привычек. Память бывает не только осознанная, но и подсознательная, и она сохраняется на коже, в пальцах, руках и ногах — стоит вспомнить танцоров или музыкантов, которые запоминают сложнейшие секвенции хореографии и нот. Что такое априори «левое» и «правое», даже на теле, для существа, которое имеет симметричное строение, с двумя ногами и руками? Когда мне говорят: «Подними правую руку», а я поднимаю левую, откуда возникает чувство, что, поднимая не ту руку, я тем самым демонстрирую или непонимание, или неповиновение? Объяснить различие между «левой» и «правой» рукой детям бывает очень трудно, и даже взрослые часто путают стороны, когда, например, им во время спортивного упражнения или танца дают указание сделать что-то той или иной рукой и ногой. Гораздо важнее, скажем, для обезьяны функциональное различие между хвостом и руками, но оно у нас атрофировалось.
Еще при жизни Канта многие технические изменения кардинально изменили не только практическую ориентацию человека в пространстве, но и ее теоретическое осмысление. На фоне радикального переосмысления сферы действия человека горизонт как схема отделения неба от земли и деления земли на четыре части потерял часть своего практического значения. В 1783 году мужественные предшественники советских Белки и Стрелки — овца, утка и курица — устремились ввысь на монгольфьере на глазах у скучающих Людовика XVI и его супруги Марии-Антуанетты. Изобретатели выбрали именно этих животных, исходя из соображения, что для них полет на высоте аэростата будет в разной степени неестественным, причем овца считалась наиболее близким примером человеку.

Между тем, в отличие от несколько «устаревшего» горизонта, телесный компас «левого» и «правого», на который указал Кант, сыграл свою роль в другой, совершенно неожиданной для его схемы связи, а именно в пространстве политическом. Политической является сфера, в которой проявляется общественная борьба за власть. Спустя три года после публикации текста Канта «левое и правое», потерявшие свою силу как гарантия ориентации изолированного человека, стали новым критерием политической ориентации в мышлении. Левое — сторона революции от имени народа, прорвавшегося в Бастилию, правое — сторона короля. По всему миру находились свои «левые» и «правые» позиции, разоблачающие темные комнаты в их реальной функции темниц.
С точки зрения антропологов и социологов, таких как Норберт Элиас, «левое» и «правое» становятся категориями мышления в тот момент, когда обрастают целым слоем связанных с этим различием культурных практик: в какой руке держать меч, например, по какой стороне реки или улицы передвигаться, с какой стороны тарелки размещать вилки, ножи и ложки, какую руку протягивать при встрече и так далее. Даже на уровне языка «правое» во многих языках связано с правильным, «левое» — с ложным, фальшивым. Очевидно, что категории ориентации по собственному телу столь же историчны и, как говорят теоретики, «перформативны» (Джудит Батлер), как категории ориентации на горизонте — линии, с помощью которой мы отделяем, согласно греческой этимологии этого слова, землю от неба.
Точно так же необходимо рассматривать и горизонт, мысля различие левого и правого сквозь культурный слой. Сторон света не существует в реальности — их создало культурное воображение. Как писал Борхес в стихотворении «История ночи» (1977), «сначала была тьма и страх перед волками», и только потом этому комплексу страхов дали имя и культурную форму — «ночь». Или в аналогичном произведении советской эпохи Олжаса Сулейменова «Земля, поклонись человеку!» (1961), посвященном освоению космоса в день полета Гагарина:
Нет Востока,
И Запада нет.
Нет у неба конца.
[…]
Есть
Восход и закат,
Есть большое слово —
ЗЕМЛЯ!
Большое на всех языках.
Нет Батыев,
Наполеонов,
Есть
Циолковские
И Эйнштейны.
Можно представить себе другую цивилизацию, где вертикаль играет гораздо большую роль в организации пространства, чем горизонталь левого и правого. В сфере власти, например, вертикаль определяет господство сильного над слабым или своего над чужим. В советской цивилизации ранее географическое понятие «Запад» связано с комплексом врага, в то время как технически нейтральный «низ» оказывается формой унижения этого врага:
Вот они — Лондоны и Парижи,
Вот они — медленные Мадриды,
Вот они — Бонны,
Безгубые,
рыжие.
Мир, наотмашь разрубленный стритами.
Вот они —
Длинные материки,
Следы джентльменских острых сапог,
Червяк Миссисипи — мощной реки,
Запад — внизу,
Сверху — «Восток».
И телесные, и внешние ориентиры оказываются глубоко историчными критериями определения координат. Легко представить себе культуру, в которой левое называется правым, а правое — левым. Например, в некоторых странах дорожное движение является левосторонним, а в других — правосторонним. В обществах прилагается много усилий для «исправления» того, что считается аномалией. До конца XX века во многих странах Европы было принято заставлять левшу писать правой рукой, хотя, согласно некоторым психологам, это иногда приводит к разного рода расстройствам или по крайней мере дискомфорту и напряжению.
Тем не менее и «левое/правое», и «горизонт» остаются важнейшей схемой ориентации.
Даже когда ориентация в пространстве становится метафорой, она остается реальной основой мышления. Несмотря на то, что различие между левым и правым сделано культурой, оно не является относительным: основу ему в политике придает понятие человеческих, гуманных ценностей.
Нормы (по)ведения себя и историчность сексуальности
Наряду с левым и правым существует еще другая, интерсубъективная ориентация по телу, основанная на половых признаках. Понятие «сексуальность» обозначает режим получения половых удовольствий (по Фуко) или схему проявления гендерных скриптов (Батлер) (4). Хотя термин появился только в XX веке, понятие сексуальности существовало и ранее в негативном смысле: оно всплывало там, где речь шла о девиантном поведении, то есть поведении, на которое в обществе наложен запрет. В западных обществах главными авторитетами по определению сексуальных норм были религиозные институты, причем, начиная с поздней Римской империи, доминирующей силой была католическая церковь с институтом инквизиции. Начиная с XVIII века новые формы знания разрушили некоторые элементы этой структуры, но дали, напротив, новый оборот другим авторитетам, например, в сфере науки. Обе схемы понимают соотношение тьмы и просвещения по-разному. С христианской точки зрения, как говорил апостол Павел: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». В христианском мировоззрении тусклость сегодняшнего дня становится терпимой благодаря вере в завтрашний день — или в жизнь после смерти. С точки зрения более радикальной позиции Просвещения готовность критически пересмотреть знание настоящего дает сознание уверенности в свободе собственной воли благодаря наличию разума (5).

Сексуальная ориентация тоже имеет свою историю. Даже базовый уровень эмоций, таких как влечение, создан не только генетическим фактором конституции гендерной идентичности (наличие, грубо говоря, определенного соотношения хромосом и гормонов), но и историческим процессом кондиционирования, практиками языка, медиа и так далее. Криминализация гомосексуальности делает практики сексуальности этого типа автоматически девиантными. Запрещая именно перформанс сексуальности, например публичное выражение эмоций, общества ограничивают больше, чем географические координаты, получения удовольствий. Граница между аутентичным уровнем сексуальности (чисто биологическим) и перформативным очень трудно определима (6). Взаимоотношение физиологии и самого удовольствия законы изменить не в силах: переученный левша останется левшой. Зато запрет на удовольствие усилит вероятность делигитимации среди этой группы самой власти. Так объясняется непропорциональное их доле в населении присутствие меньшинств в радикальной политической и культурной среде (7). Отсюда и ассоциация очевидно трансгендерных картин прерафаэлитов с викторианским «авангардом», согласно концепции одноименной выставки Тейт Бритэн («Прерафаэлиты: викторианский авангард», Лондон, Тейт, 09/2012-01/2013; Москва, Пушкинский музей, 06/2013-09/2013) (8). В амбивалентной истории современного общества ключевую роль «авангарда» общества играли именно меньшинства: политические, этнические, сексуальные, левши.
В той мере, в которой общество начинает интересоваться статистикой «нормального» во всех сферах жизни, сексуальная ориентация попадает в зону внимания законодателя. В дискурсе смешиваются два понятия «нормального»: понятие нормы в математическом и этически нейтральном смысле вероятности и частоты проявления и понятие нормы в этическом смысле должного и правильного. По мере секуляризации нормы табу традиционных обществ перерастают в табу современных, рационализированных обществ. В результате на первый план всплывает слово «норма» и «нормальное», которое играет роль как в диагностике больных, так и в определении военно-политических ситуаций (особенно в колониях, но историк Mary Fulbrook, например, исследует его использование в официальных документах правительства ГДР и советской власти после ввода войск в Чехословакию в 1968 году). При этом парадоксальным образом меньшинства становятся жертвами не только в тоталитарных режимах. Особенный эффект имеет развитие демократических институтов, которые придают политическому акту преследования меньшинства маску легитимности.
Я пишу эти строки на компьютере, который является прямым потомком вычислительной машины Алана Тьюринга. Во время Второй мировой войны Тьюринг приложил усилия для успешного взлома немецкого шифратора Enigma — достижение, которое, как многие считают, сыграло важнейшую роль в победе союзников над фашистами. Однако не прошло и десяти лет, и в 1952 году Тьюринг, как и многие другие современники, был осужден за совершение «гомосексуальных актов». Ему был предоставлен выбор: гормональная «терапия» (также называемая химической кастрацией) или тюрьма. В 1954 году Тьюринг выбрал третье — самоубийство. Несмотря на то, что закон больше не действует, в 2012 году парламент Великобритании отказался реабилитировать жертв закона, действовавшего с 1885 по 1967 год, жертвами которого стало 49 000 человек (9). Чем объяснить отказ от реабилитации жертв закона, в который это общество, очевидно, перестало верить?
В определении «нормального» наиболее ярко проявляется главная слабость демократий. В демократиях современного типа и обществах с большим населением решение большинства оказывается единственным легитимным механизмом политической репрезентации. В принципе этот путь гарантирует наименьшую вероятность эксплуатации позиции власти. Однако, как указывали критики демократии, этот механизм становится и залогом возможной тирании большинства над меньшинством, особенно когда у этих групп есть стабильные характеристики, такие как физиологические или этнические признаки.
Иногда наиболее меткие теории социальной действительности рождаются в искусстве и литературе. Так, взгляд на исторический процесс с точки зрения левши гениально изложен в одноименной повести Николая Лескова, где из всех тульских мастеров именно левше (почти) удается превзойти по искусности «аглицкую» стальную блоху-нимфузорию, подковав ее гвоздиками (10). Но именно левша оказывается и главной жертвой царского слуги, казака Платова, который, не заметив тонкой работы левши,
схватил своими куцапыми пальцами за шивороток босого левшу, так что у того все крючочки от казакина отлетели, и кинул его к себе в коляску в ноги.
— Сиди, — говорит, — здесь до самого Петербурга вроде пубеля, — ты мне за всех ответишь. […]
Мастера ему только осмелились сказать за товарища, что как же, мол, вы его от нас так без тугамента увозите? ему нельзя будет назад следовать! А Платов им вместо ответа показал кулак — такой страшный, бугровый и весь изрубленный, кое-как сросся — и, погрозивши, говорит: «Вот вам тугамент!» А казакам говорит:
— Гайда, ребята!
Казаки, ямщики и кони — все враз заработало и умчали левшу без тугамента, а через день, как приказал Платов, так его и подкатили к государеву дворцу и даже, расскакавшись как следует, мимо колонн проехали.
Платов встал, подцепил на себя ордена и пошел к государю, а косого левшу велел свистовым казакам при подъезде караулить. (11)
Интересы меньшинства находятся под угрозой не только в авторитарных режимах, построенных на вертикали насилия большинства, но и в обществах с рыночной экономикой и классической мажоритарной демократией. До недавнего времени в Западной Европе было принято корректировать с помощью скальпеля неоднозначные половые признаки трансгендерных младенцев (12). Другой пример: до сих пор существует довольно мало музыкальных инструментов, изготовленных по потребностям левши. Поскольку всего 10% людей являются левшами, с рыночной точки зрения это невыгодно. Вовсе не учитывает интересы левшей фототехника. Очевидно, интересы меньшинства в демократиях учитываются лишь в том случае, если общества располагают при этом достаточным богатством.
Нормы и достаток
Остается проанализировать в сравнительной перспективе связь между политическими и экономическими режимами и режимами контроля над сексуальной ориентацией. В основном уровень свободы сексуальной ориентации в разных обществах мира примерно соответствует уровню достатка населения — по крайней мере по доле ВВП на человека. Это логично, так как достаток часто связан с социальной мобильностью и доступом к образованию. В левой картинке холодные тона указывают на высокий уровень равноправия представителей сексуальных меньшинств. В правой картинке холодным цветом обозначены общества с высоким уровнем достатка. Однако в некоторых странах пропорции достатка и толерантности нарушаются. Так, Бразилия, несмотря на сравнительно низкий уровень ВВП на человека, является одной из стран с самым высоким уровнем свободы сексуальной ориентации (признаются однополые браки). Российская Федерация, наоборот, несмотря на более высокий ВВП на человека по сравнению с ВВП Бразилии (речь идет, подчеркиваю, не о фактическом достатке, а о гипотетическом ВВП на душу населения, который связан среди прочих факторов с высокими ценами на нефть — по такому определению Россия совместима с ЮАР, Мексикой, Аргентиной и Португалией), выделяется непропорционально высоким уровнем делегализации гомосексуальной ориентации. При этом российское законодательство представляет собой уникальный случай (см. бежевый тон на карте): в отличие от других стран с аналогичным уровнем несвободы, запрет здесь выражается не в форме запрета гомосексуального акта, а в форме ограничения свободы слова об этом акте, причем вне зависимости от ориентации и даже гражданства автора речи. На этом фоне опять полезно вернуться к дискурсивному определению разумного у Канта, цитируя его анализ опасности, исходящей от цензуры свободы речи полностью:
Вы, мужи духа и широкого образа мыслей! Я преклоняюсь перед вашими талантами и уважаю ваше человеческое чувство. Но отдаете ли вы себе отчет в том, что делаете и куда могут завести ваши нападки на разума? Вы, без сомнения, хотите, чтобы свобода мысли осталась в неприкосновенности, так как без нее наступил бы конец свободному полету даже вашего гения. Давайте посмотрим, что неизбежно станет с этой свободой мысли, если возьмет верх то, за что вы принимаетесь.
Во-первых, свободе мысли противопоставлено гражданское принуждение. Хотя и утверждается, что властями может быть отнята свобода говорить или писать, но не свобода мыслить, но только сколько и насколько правильно мы мыслили бы, если бы не думали как бы сообща с теми, с кем обмениваемся своими мыслями! Итак, можно сказать, что та самая внешняя власть, которая лишает людей свободы сообщать свои мысли публично, отнимает у них вместе с тем и свободу мыслить — единственное сокровище, которое у нас остается перед лицом всех гражданских тягот и с помощью чего единственно можно еще найти выход из этого бедственного состояния.
Во-вторых, свобода мысли берется также в том значении, что ей противопоставляется принуждение в вопросах совести, а именно когда без внешнего насилия в делах религии одни граждане берут на себя роль опекунов над другими и вместо аргументов с помощью предписанных и сопровождаемых страхом перед опасностью собственного исследования символов веры стараются заблаговременным воздействием на умы запретить всякую проверку разума.
В-третьих, свобода в мышлении означает также подчинение разума лишь таким законам, которые он дает себе сам; противоположностью этому является максима внезаконного употребления разума (чтобы, как мнит себе гений, видеть дальше, чем в условиях ограничения законом). А следствием этого, естественно, будет следующее: если разум не хочет подчиняться законам, которые он дает сам себе, то он будет вынужден подчиниться законам, которые ему дают другие, так как без закона ничто, даже самая большая глупость, не может долго творить свое дело (13).

img.postnauka.ru/2013/07/map.jpg

В отличие от априорной критики цензуры у Канта, в критической дискуссии поворота к репрессиям свободы слова в России звучат две ноты. Одни в ответ на законодательный поворот к репрессиям указывают на эмпирические данные из области биологии и нейропсихологии, согласно которым гомосексуальность — на языке текста закона, принятого Госдумой РФ, ориентация нетрадиционная — вообще не является ориентацией, так как эта форма влечения к человеку собственного пола заложена в чисто генетических и биологических функциях мозга и тела, за которые человек не отвечает. Факты, на которые правильно указывает просветительская журналистика, неоспоримы, однако опорной точкой критики репрессий против гомосексуалов не может быть биология в изоляции от культуры: одного только факта существования физиологических различий недостаточно для переопределения общественных норм. Вполне возможно, что сканер мозга выявит постоянные различия между мозгом музыканта и мозгом немузыкального большинства, однако из этого не следует, что гипотетический закон против музицирования было бы целесообразно критиковать именно с позиций биологии. Цензура на дискуссию ориентации неприемлема не потому, что она исходит из ложных фактов, а потому, что цензура на ориентацию является цензурой разумного мышления как такового.
Другие говорят с точки зрения исторического опыта об архаизации общества и о законах о клевете и «пропаганде» как о пережитках «средневековья». Действительно, у законов, касающихся сексуальности, есть средневековая предыстория в институтах инквизиции, карающих за мужеложество до рубежа XVIII — XIX веков. Но и критики католической церкви, как, например, в Великобритании король Генрих VIII, сторонник гетеросексуальных браков, большинство из которых, однако, завершились для его партнерш плачевно, тоже принимали законы о содомии. Вплоть до реформ конца XVIII — середины XIX века наказанием за содомию во многих странах Европы было повешение. Однако против аргумента об архаичности нормирования сексуальности посредством закона говорит то обстоятельство, что наиболее крупная волна репрессий именно против гомосексуального поведения пришлась на период конец XIX — середина XX века, то есть на эпоху стремительной модернизации Европы, причем в 1869 году для этого был придуман специальный термин — «гомосексуализм». Самой известной жертвой современного поворота к репрессиям стал поэт Оскар Уайльд, приговоренный после громкого дела 1895 года к двум годам колонии строгого режима по закону, который вступил в силу за десять лет до этого. Уайльд прожил всего два с небольшим года после освобождения. Окончательно законы, карающие за гомосексуальность, были отменены в большинстве стран Европы и США сравнительно недавно, начиная с конца 1960-х годов.
Ярким исключением в этой хронологии истории новых репрессий против гомосексуальности с XIX по XX век была советская Россия, где уже в 1917 году гомосексуальность была официально легализована; правда, уже в 1934 году в Советском Союзе закон против гомосексуализма ввели заново. Понятие архаизации в области норм сексуальности, пожалуй, наиболее применимо к явлению преследования гомосексуалов в фашистской Германии, где в 1933 году национал-социалисты приняли закон о так называемой «расовой гигиене», и к истории сексуальности в Советском Союзе после 1934 года. Гомосексуалы становятся первыми жертвами, депортируемыми в нацистские концлагеря. Согласно расчетам, убито было от 10 000 до 600 000 гомосексуалов, причем эта статистика не учитывает уничтожения гомосексуалов, преследуемых еще и по другой статье: еврейское происхождение, например, или членство в коммунистической или социал-демократической партиях, — а также самоубийств и преследование гомосексуальности, например, на территориях оккупированных Германией стран. Что касается объема преследований граждан СССР за гомосексуальное поведение, об этом статистика молчит.
Критическая позиция Канта указывает путь к необходимой в этой ситуации априорной критике вмешательства власти в ориентацию мышления. Однако помимо того, важно иметь еще и историческое понимание причин репрессивного поворота в сегодняшнем обществе. С чисто исторической точки зрения понимание архаичного и средневекового несправедливо к Средневековью: по уровню преследования и наказания процессы XIX и XX веков во Франции, Германии и Великобритании многократно превышают средневековые аналоги. Кроме того, для современных обществ характерно распространение делегитимации сексуальности на женщин и трансгендерных людей, которые в средневековых законах вообще не фигурировали (см. статистические данные в книге Флоранс Тамань) (14). Именно современные общества занимаются вопросом психической ориентации как криминальным фактором, а не фактом совершения действия, как это было в Средние века.
В эпоху смещений привычных категорий ориентации, таких как пространство и время, общества хватаются за, казалось бы, последний и наиболее стабильный бастион человеческой природы — заложенный в каждом потенциал собственной репродукции. Хотя и в этой сфере мы пережили изменения, расширив контроль и в отрицательном смысле (гормональные контрацептивы), и в положительном (вспомогательные репродуктивные технологии), тем не менее многие люди на протяжении развития в этих сферах в XX и XXI веках продолжают указывать на якобы природную связь между репродукцией с одной стороны и культурной нормой института семьи на основе традиционных гетеросексуальных браков с другой (см. Juliet Mitchell). Страх перед любой формой дезориентации — это страх, типичный именно для современного человека.
Ориентация в политике и политика ориентации
Пространство или измерение политического можно определить тремя путями. Для античных авторов, прежде всего Аристотеля, лишь активное участие в публичной жизни полиса дает человеку возможность реализовать идеал человеческого. Политическое — это искусство быть человеком. Согласно более дескриптивной, критической теории современных теоретиков, как, например, по Максу Веберу, политика является сферой борьбы за власть. Для других, особенно для Гегеля и его последователей в XX веке, политическое — это сфера исторического развития права, в котором отдельные представители находятся в логическом процессе борьбы за собственное признание, то есть за свою идентичность.
Эти три поля определения вступают в своеобразную взаимосвязь начиная с конца XVIII века, когда человек стал прилагать колоссальные усилия для развития того, что можно было бы назвать техниками дегуманизации. Администраторы таких институций, как тюрьмы и концентрационные лагеря, кондиционированы таким образом, что становятся зависимыми от своей работы в физическом, во многих случаях даже в сексуальном смысле, как отмечали маркиз де Сад и Frantz Fanon. Примером современных техник дегуманизации служит модель концентрации большого количества людей в лагерях и колониях с целью эксплуатации труда, унижения или физического уничтожения. Человек стал уникальной птицей и амфибией: с помощью подводных лодок, самолетов и ракет он может в минуту уничтожить сотни и даже тысячи людей, причем превратить момент уничтожения в зрелище и объект эстетического наслаждения.
Magnus Hirschfeld
Одним из таких зрелищ была сцена, разыгравшаяся 10 мая 1933 года в Берлине. Утром по городу ездили машины с антуражем СС и собирали книги, которые к вечеру были сброшены в гигантскую кучу на Оперной площади в Берлине и сожжены. В Берлине есть монументальный памятник Холокосту, однако еще более эффектным мне представляется крошечный памятник на Оперной площади, который занимает всего один квадратный метр публичного пространства. Это помещение с пустыми книжными полками, в которое внимательный турист может заглянуть сквозь прозрачное стекло под ногами. Полки изображают отсутствие тех книг, которые сожгли национал-социалисты. Одним из первых объектов рейда был «Институт сексуальных исследований» Магнуса Хиршфельда (Magnus Hirschfeld).

Хиршфельд посвятил свою жизнь исследованию так называемых промежуточных проявлений сексуальной идентичности в издававшемся в Лейпциге научном журнале Jahrbuch für sexuelle Zwischenstufen (издавался с 1899 по 1923 год) (15). Основанный им сразу после Первой мировой войны Институт сексуальных исследований также занимался проблемами проституции, контрацепции и другими вопросами сексуального здоровья современного общества, а также исследованием взаимосвязи между самоубийствами и криминализацией гомосексуальности. Он был основателем Научно-гуманитарного комитета, сотрудничал с Международной лигой по защите прав человека, имел связи с ведущими антропологами в Великобритании и США, например Брониславом Малиновским, которые продолжили там работу по просвещению после войны. Одним из русских контактов Хиршфельда был выдающийся психиатр и невропатолог Владимир Бехтерев, который стал одной из ранних жертв сталинских репрессий — в 1927 году, после того как констатировал паранойю у И. Сталина.
В межвоенный период в Европе образовалась довольно тесная сеть культурных и интеллектуальных кружков, которые связывала гомоэротическая ориентация или интерес к этому явлению в культуре и истории. К ним относились поклонники гламурных звезд, например гомосексуальных и бисексуальных художников. Культовым статусом среди сообщества культурной элиты, в особенности гомосексуальной ориентации, пользовались Дягилев и Нижинский, которые были парой, писатели Андре Жид, Марсель Пруст, Томас Манн и его дети — Клаус и Эрика, Кристофер Ишервуд, Вирджиния Вульф, поэты Оден, Константин Кавафис, Гертруда Стайн, художник Обри Бердслей, певица Марлен Дитрих и Зара Леандер были бисексуалками, режиссер и сценарист Жан Кокто и другие. Культурная карта современного мира изменилась бы до неузнаваемости, если бы из нее изъяли творчество представителей сексуального меньшинства. Именно культурные формы оказались полем для реориентации в сознании. На этом фоне гомосексуальные отношения оказались одним из вариантов «контрпрактик ведения себя» (того, что Arnold Davidson по следам Фуко назвал counter-conduct) (16). Журнал Хиршфельда, помимо медицинских исследований, публиковал исторические очерки по истории гомосексуальности от Античности до современности в разных сферах культуры. Хиршфельд умер в 1935 году в среде собравшихся на юге Франции беженцев из нацистской Германии, где начались депортации видных представителей политической эмиграции в концлагеря. Только в 2000-е годы историки стали исследовать сексуальный аспект депортации и историю заключенных гомосексуальной ориентации в концлагерях по всей территории фашистской Европы (17).
К истории горизонтальной власти и пропаганде «левши»
На протяжении девятнадцатого и двадцатого столетий человек значительно расширил спектр своих возможностей на уровне различных технологий: физических, технических, политических и психологических. Тут и открытие воздуха и космоса как пространства для передвижения и изучения; расширение контроля над репродукцией; способность наблюдения психических состояний с помощью визуализации реакции мозга на стимулы электромагнитных волн; способность влияния на чувства масс с помощью новых, глобальных медиа, таких как радио и телевидение. Безусловно, человек в XX веке кардинально преодолел традиционные границы своего рода. Но не забудем, что именно в XX веке были развиты технологии массового разрушения и новые техники дегуманизации.

Оба аспекта посттрадиционной переоценки человеческой природы заставляют вновь взглянуть на историю сексуальной ориентации как ориентации в мышлении. В этой связи сексуальность предстает как аналог такого явления, как «ручие» (handedness) — осознание себя в качестве правши или левши. С какой ноги человек начинает бежать и какой рукой берет ручку или топор — эти решения человек принимает отчасти инстинктивно, отчасти используя существующие модели ориентации к вещам. В этом выборе как таковом нет ничего политического, то есть он не относится к сфере борьбы за власть. Однако любой инстинкт становится платформой политического, когда он становится объектом общественного контроля. Общества, утратившие привычные критерии ориентации по горизонту, господствовавшие в эпоху холодной войны, — Восток и Запад, например — ищут стабильность в традиционной сексуальности. Этот поиск напоминает плохую пародию на Канта, будто мы, оказавшись в темноте, сможем ориентироваться не только без исторической памяти, но и без чувства левой руки, полагаясь только на правую. Но откуда мы будем знать, что именно она является правой?
В обществе насильных «правшей» даже такое произведение, как концерт Равеля для левой руки, посвященный Паулю Виттгенштейну, брату философа, потерявшему правую руку на фронте Первой мировой войны, окажется пропагандой левши, а казалось бы, частная практика сексуального поведения станет публичным актом (18). Кант был по-своему прав, когда утверждал: «Однако все же вскоре я буду ориентироваться благодаря одному лишь чувству различия двух своих сторон, левой и правой». В эпоху вертикального насилия и темноты — двух симулякров власти — действительно ориентированным остается лишь тот, кто еще помнит, что такое левая рука. Горизонтальной же властью человек располагает всегда при выборе практик и контрпрактик поведения.

[по ссылке - список литературы со ссылками]