запуск аппарата Кассини 18 лет назад

зка

Кассини - это та железка, которая дает нам все крутые снимки Сатурна

@темы: фотография, поехали!, yeah, science!

---

In Hannibal, blood was but one of the many colors used in the painting.

Eulogizing ‘Hannibal’: Smart, Beautiful, Bloody And Destined To Die

“God can’t save any of us because it’s… inelegant. Elegance is more important than suffering. That’s his design.” – Will Graham, Hannibal

It’s one thing to eat someone’s liver with fava beans. It’s quite another to cut off someone’s leg, wrap the meat in string, roll it in flour, sear it on both sides, braise it in stock with a dry white wine and some vegetables, put it in the oven, and present it as veal osso bucco.

NBC’s Hannibal, helmed by showrunner Bryan Fuller, presented Thomas Harris’ Red Dragon material in an entirely new light. It gave Dr. Hannibal Lecter completely new dimensions, transforming him from an extreme psychopath into an almost empathetic character. It defined Will Graham as never before, and reimagined Jack Crawford. It was beautiful, a work of art unlike anything network television has produced in many years. Naturally, it was doomed from the start.

A Thing Is Not Beautiful Because It Lasts Forever

To paraphrase a line from Age of Ultron and Joss Whedon (whose shows likewise have faced untimely ends), a thing is not beautiful because it lasts forever. Hannibal was beautiful because it was doomed, and because of what it did in full knowledge of that fact. And while there’s still a glimmer of hope that this is not the true end of the series – Fuller has said they’re seeking financing for a feature film – that doesn’t make it any easier to say goodbye.
In the hands of another auteur, Hannibal could have been just another bland, lifeless procedural prioritizing violence over depth and story; another adaptation that went for the cheap thrill. But with Fuller at the helm, we were gifted a series that did away with the simple dichotomy of good versus evil and instead looked into the very nature and meaning of those words.

Hannibal And Will

Warning: Spoilers Ahead

Hannibal Lecter was a murdering, sadistic, deranged cannibal, yet he genuinely cared for Will Graham in his own way. Everything he did to Will, he did because, in his mind, it was the best thing for his friend. The character of Hannibal Lecter has always been intriguing and interesting, but this was the first time he was an empathetic character. No matter how many times he tortured and twisted Will’s mind, Will was still drawn to him, and so were we. When he discovers Will’s betrayal and gives him one last chance to confess, only for Will to continue the charade, we feel a tinge of genuine sadness for Hannibal.
To the very end, Hannibal was dedicated to his vision of Will’s well-being, which to him meant embracing his darker side. When Francis Dolarhyde is lying on the ground, blood seeping from wounds produced by the hands (and teeth) of Will and Hannibal, the two share what proves to be a fateful embrace, with Hannibal telling Will “You see, this is all I ever wanted for you.”
Jack Crawford was the head of the FBI’s Behavioral Science Unit, which would, in any other series or iteration, cast him firmly as a “good guy.” But Jack used Will, and continued to do so even as it drove him to, and over, the edge of insanity. When Will finally got away from that life, it was Jack — knowing full well what would happen — who dragged him back.
Will, meanwhile, was caught between wanting to catch Hannibal and wanting to be with him. He conspired with Jack in a long con to capture Hannibal, but even on the night of the plan’s culmination, he warns Hannibal in a moment that harkens back to the series’ first episode. When Will wakes up, miraculously surviving Hannibal’s gutting, his first thought is not to build a new life, but to find the good doctor.

“Will you slip away with (Hannibal)?” Jack asks Will when the two finally catch up to Hannibal in Italy in season three.

“Part of me will always want to,” Will replies.

It was uncomfortable and compelling, watching this abusive relationship unfold, and one of the main letdowns of the finale. In season one, we see Hannibal exert his control over Will — holding back his encephalitis, lying to him about his delusions, crafting Will into what he wanted him to be. As the second season progressed, it’s Will who begins to take the upper hand.
“I don’t want to kill you, Doctor Lecter,” Will says in one of his therapy sessions after being released from prison “Not when I finally find you interesting.” There is a sense of control, and aura of self-confidence never before seen within the character. This all came to a head in the mid-season finale of season three, when Will tells Hannibal “I’m not going to find you. I’m not going to look for you. I don’t want to know where you are or what you do. I don’t want to think about you anymore.”
Left as is, it’s the culmination of Will’s escape from Hannibal’s abuse, and re-asserting control over himself. Yet, in the series finale, we are told that it was a lie, that Will had to say those things in order for Hannibal to turn himself in. It’s still a victory of sorts, but only insofar as it placed Hannibal behind bars. It was the FBI’s victory over the Chesapeake Ripper, but it wasn’t Will’s victory over Hannibal.

But one uneven series finale (which may not prove to be the true series finale) should not ruin what was truly a singular show.

What A Painting It Was

One was not simply murdered in Hannibal. One was impaled upon an arrangement of antlers, buried alive in a forest and used as soil for mushrooms, had their backs peeled and pinned to form wings out of skin.

Characters did not simply have sex, either. Rather, they blended into one another, a kaleidoscopic orgasm that was neither rough nor romantic, but cinematic.

The spray of arterial blood was like watching a painting in progress. Even in the final chapter of season two, with Will and Abigail writhing on the floor, their blood pooling around them, the sensation wasn’t shock, but anger at Hannibal and sorrow for Will. Too often, shows concerning crime and murder seem to make a concerted effort to shock the viewer. In Hannibal, blood was but one of the many colors used in the painting.

And what a painting it was — this weird, wonderful, horrific, beautiful series.

No show induced nightmares just with its soundtrack. Brian Reitzell, the show’s composer, used every instrument – musical and non-musical in nature – to create an atmosphere of constant dread and discomfort.

No show could convey emotions through sheer silence. The scene with Will and a bloody Abigail, sitting together in amiable quiet, wistful smiles and far-away looks painted on their faces, is perhaps the show’s most haunting and painful scene.

An Uncompromised Vision

No show could or would do what Hannibal did, which is precisely why it was never meant to last. In fact, it’s a miracle it even made it to a full three seasons. It was not always an easy show to watch or follow. The very soundtrack that made it so haunting is also what made it somewhat repellant to casual fans. The viewer was rarely rewarded with a happy ending; usually, the best they could hope for was less suffering for their favorite characters. The acting was always tremendous, but it never overpowered you, nor was it meant to. Madds Mikkelsen’s Hannibal, while revolutionary, was one bereft of catch phrases. Hugh Dancy’s Will Graham was worthy of much more recognition than he received. But he had no signature moment, no Tyrion Lannister On Trial or Don Draper’s “It’s not a wheel” speeches. He had torture and more torture. The series was methodical, purposefully paced. It demanded your attention, and was not something to be left on in the background. None of these are bad things, they’re just things that, when compounded together, don’t lead to overwhelming commercial success.

Fuller could have saved the series by taking it in a more traditional direction – cutting out the esoterica and taking more notes from, say, The Blacklist. Fuller was completely aware of this, as he told Grantland’s Alex Pappademas:

“I think there were many more commercial approaches we could’ve taken to the material. It would start with casting. We cast Mads Mikkelsen, who’s a brilliant actor, but he’s foreign, and perhaps to some mainstream audiences a little bit hard to understand with his accent. If we had cast James Spader in that role, [or] if we had cast Hugh Grant, [we would have] played much more to the pop-cultural understanding of Hannibal Lecter as a character that had become camp in some of the later films.”

Yet bending to commercial desires would have betrayed everything Fuller, the cast and crew worked towards. The work of art would have become a dull reproduction – the Mona Lisa on a postcard. So Fuller and his merry band took the other route. They worked with what time they had to create something unique, something beautiful. Anything else would have been inelegant.

uproxx.com/tv/2015/09/hannibal-eulogy-doomed-fr...

@темы: олени, я думала шрифт symbol дает символы а он взял и дал греческий алфавит, так что я не удержалась

---

@темы: фотография, вот так выглядят дороги без соли

---

#SOON
кто будет косплеить? я буду косплеить. несмотря на мамин ДР

the only thing stopping you all from dressing like this is your own goddamn cowardice (с) tumblr

@темы: из всех искусств для нас важнейшим...

---

[ну хз, у меня и плохая память, и плохая воля]

Self-control saps memory resources
www.theguardian.com/science/neurophilosophy/201...
New research shows that exercising willpower impairs memory function by draining shared brain mechanisms and structures

In an infamous set of experiments performed in the 1960s, psychologist Walter Mischel sat pre-school kids at a table, one by one, and placed a sweet treat – a small marshmallow, a biscuit, or a pretzel – in front of them. Each of the young participants was told that they would be left alone in the room, and that if they could resist the temptation to eat the sweet on the table in front of them, they would be rewarded with more sweets when the experimenter returned.

The so-called Marshmallow Test was designed to test self-control and delayed gratification. Mischel and his colleagues tracked some of the children as they grew up, and then claimed that those who managed to hold out for longer in the original experiment performed better at school, and went on to become more successful in life, than those who couldn’t resist the temptation to eat the treat before the researcher returned to the room.

The ability to exercise willpower and inhibit impulsive behaviours is considered to be a core feature of the brain’s executive functions, a set of neural processes - including attention, reasoning, and working memory - which regulate our behaviour and thoughts, and enable us to adapt them according to the changing demands of the task at hand.

Executive function is a rather vague term, and we still don’t know much about its underlying bran mechanisms, or about how different components of this control system are related to one another. New research shows that self-control and memory share, and compete with each other for, the same brain mechanisms, such that exercising willpower saps these common resources and impairs our ability to encode memories.

In the lab, self-control – or response inhibition, as neuroscientists call it – is often tested with the ‘Go/ no–go’ procedure. This typically involves showing participants a stream of sensory cues, and to respond to most of them by performing a simple action, such as pressing a button. But a small subset of the cues are slightly different from the rest, and when these appear, they are supposed to withhold their usual response and refrain from pressing the button. The number of times a participant incorrectly presses the button on these “no-go” trials is thus taken as a measure of their self-control.

Earlier this year, Yu-Chin Chiu and Tobias Egner of Duke University in North Carolina reported that response inhibition impairs memory encoding. They asked volunteers to perform a ‘Go/ no–go’ task, using photographs of faces as cues, and then tested their ability to recognise the faces used in the experiment. They found that the participants’ memory for the faces they saw during the “no–go” trials was far worse than for the rest, and therefore hypothesized that response inhibition competes with memory encoding for common attentional resources.

To test this idea, Chiu and Egner repeated the experiment using functional magnetic resonance imaging (fMRI). They recruited 24 additional participants, and asked them to perform a ‘Go/ no–go’ task while having their brains scanned. Once again, they used photographs of faces as visual cues, and tested the participants’ ability to recognise them shortly afterwards.

This confirmed their earlier findings that the participants’ memory was worse for the ‘no–go’ than for ‘Go’ faces. The scans revealed that responding to a cue and inhibiting a response produced overlapping activation patterns in brain regions within the right frontal and parietal lobes, a network that has previously been implicated in response inhibition.

Crucially, ‘no–go’ trials produced greater activation of this network than ‘Go’ trials, and activity in one specific brain region (the ventrolateral prefrontal cortex) predicted the strength of the participants’ memory, such that greater the observed network activation, the more likely the participants were to forget that face later on. At the same time, the researchers also noticed a significant reduction of activity in brain regions involved in visual processing and memory during ‘no–go’ trials compared to ‘Go’ trials.

These findings strongly suggest that self-control and memory encoding share common brain structures and mechanisms, and compete with each other for them, and so support Chiu and Egner’s “inhibition-induced forgetting” hypothesis. These shared neural resources are limited, and so response inhibition quickly saps them, making fewer available for the encoding of memories. We already know that paying close attention to something can make us oblivious to other things that would normally be glaringly obvious, and future research will likely reveal more about how attention, memory, and self-control are linked to each other, and to other components of the brain’s executive function system.

@темы: псих

---

"а где же кружечка"

Клаудед Атлас - Версия с Ганнибалом



видео о том, как удобно шиппить взрослых актеров, у них было много ролей и можно придумать все возможные аушки)

@темы: олени, шоб позырить

---

это отличное дополнение к моей маниловщине по части "каких бы животных я завела"

@темы: зверики, гиф

---

вот такенная рыбина!

@темы: зверики, шоб позырить

---

@темы: фотография

---

attitude goals

@темы: гиф, мотивировочная часть

---

Я ем альфа и омега

nplus1.ru/material/2015/10/13/omega-3

«Полезные» жирные кислоты и другие диетические мифы

Недавно американские медики показали, что рыбий жир и содержащиеся в нем омега-3 жирные кислоты, вопреки сложившемуся мнению, не защищают мозг от старения и снижения умственных способностей в пожилом возрасте. В связи с этим мы решили вспомнить несколько диетическо-медицинских мифов, бывших в свое время очень популярными, но в итоге развенчанных наукой.

Омега-3-полиненасыщенные жирные кислоты содержатся в жирной рыбе и морепродуктах, льняном и горчичном масле и некоторых других растительных маслах. Название «омега-3» указывает на положение двойной углерод-углеродной связи — у третьего атома углерода относительно омега-атома, который находится на конце цепочки жирной кислоты. Эти жирные кислоты относятся к незаменимым — то есть таким кислотам, в которых организм очень нуждается, но, не умея синтезировать их самостоятельно, должен получать с пищей.

В течение последних лет десяти было принято считать, что омега-3 жирные кислоты защищают мозг от старения. На это вроде как указывают исследования, демонстрирующие корреляцию потребления рыбы и умственных способностей у пожилых людей. Вроде как — потому что при внесении поправок на уровень образования и психологическое состояние испытуемых эта корреляция оказывается вовсе не такой убедительной, а рандомизированных клинических исследований, которые помогли вы выяснить, случайна эта корреляция или основана на причинно-следственной связи, никто не проводил. Та же история и со старческим слабоумием, или деменцией: с одной стороны, показано, что у людей с болезнью Альцгеймера понижен уровень одной из омега-3 кислот в клетках мозга, с другой — ни одно из многочисленных клинических исследований не смогло доказать, что омега-3 кислоты эффективным в лечении деменции.

Столь же неявные свидетельства указывают и на эффективность омега-3 жирных кислот для предотвращения сердечно-сосудистых заболеваний: какая-то корреляция там определенно есть, но прямых доказательств того, что именно омега-3 снижают вероятность заболеваний, не найдено. Тем не менее, поскольку важность омега-3 жирных кислот для нормальной работы мозга и сосудов очевидна, а от передозировки рыбьего жира еще никто не умирал, омега-3 жирные кислоты продолжают рекомендовать и продавать для профилактики старения мозга и сердечно-сосудистых заболеваний (а заодно и рака, ревматоидного артрита и депрессии).

Ученые из Национального института зрения в США решили проанализировать влияние омега-3 жирных кислот на когнитивные функции у пожилых людей. Анализ проводили в рамках масштабного двойного слепого рандомизированного плацебо-контролируемого клинического исследования (то есть такого, где ни пациенты, ни врачи не знают, что получает пациент — исследуемый препарат или плацебо, — а пациенты распределяются в контролную и экспериментальную группы случайным образом). Участвовало в нем более 4 тысяч пожилых людей с повышенным риском развития дегенеративных болезней сетчатки.

В исследовании использовали смесь из витаминов, бета-каротина и цинка, которая, как было показано ранее на другой группе испытуемых, замедляла разрушение сетчатки. Авторы исследования попытались улучшить эту смесь, добавив в нее омега-3 жирные кислоты. В течение 6 лет, с 2006 года по 2012 год, ученые следили за изменениями сетчатки и оценивали когнитивные функции участников исследования, принимавших улучшенную смесь (или принимавших плацебо).

Результаты, с учетом поправки на возраст, пол, уровень образования, депрессивное состояние и другие факторы, показали, что омега-3 жирные кислоты никак не влияли на когнитивные функции участников и не предотвращали ухудшение памяти и остроты ума. Никакого эффекта они не оказали и на старение сетчатки.

Похожие результаты были получены и для второй добавки, которую тестировали в этом исследовании: смеси лютеина и зеаксантина, популярного средства для предотвращения старения глаз и мозга. Лютеин и зеаксантин — пигменты-каротиноиды, придающие желтый цвет, например, кукурузе, яичному желтку или персикам. Они необходимы для нормальной работы глаз, потому что, во-первых, функционируют как антиоксиданты, защищая глаз от свбодных радикалов, образующихся на прямом свету, а, во-вторых, поглощают наиболее агрессивную часть спектра — сине-фиолетовую. Человеческий организм не умеет синтезировать эти пигменты, поэтому они должны поступать с пищей.

Как показало исследование, на старение мозга лютеин и зеаксантин никак не влияют. У большинства испытуемых не было замечено и какого-либо влияния на старение сетчатки. Единственное, что удалось обнаружить — это то, что лютеин и зеаксантин снижают риск развития дегенеративных заболевания сетчатки у двух небольших подгрупп испытуемых: людей, повседневная диета которых содержит очень мало этих пигментов, и тех участников исследования, которые получали лечебную смесь без бета-каротина — другого пигмента-каротиноида, из которого образуется витамин А, очень важный для глаз.

В заключение авторы пытаются объяснить несоответствие между косвенными свидетельствами пользы омега-3 и каротиноидов и результатами клинических исследований. Возможно, предполагают они, значение имеет то, каким путем эти вещества попадают в организм: просто с пищей или в виде специальных добавок. Ведь мы не может знать о тех тысячах возможных взаимодействий, в которые вступают компоненты еды и которые в итоге влияют на конечный эффект. Поэтому вполне вероятно, что рыбий жир в составе рыбы и рыбий жир в капсулах действительно могут воздействовать на организм по-разному. Так или иначе, на сегодняшний день вывод ясен: прием рыбьего жира и прочих добавок с омега-3 жирными кислотами, также как и прием лютеина и зеаксантина, не приносит пользы никому, кроме фармацевтических компаний. А вот рыба и морковка, возможно, еще помогут вам спастись от старческого слабоумия и слепоты. Или не помогут. Наверняка этого пока никто не знает.

Другой диетический миф связан со шпинатом и отражен в мультфильмах о моряке Попае (Popeye the Sailor), которые в 1933 году начала снимать нью-йоркская мультипликационная студия Fleischer Studios. Моряк Попай обладает огромной силой, а источником этой силы служит шпинат: как только герой съедает банку шпината, его бицепсы тут же вырастают в несколько раз, и он отправляется совершать подвиги. Популярность мультика вызвала стремительный рост продаж шпината, за что его производители выразили свою благодарность, установив памятники Попаю в Техасе и Арканзасе. Благодаря моряку Попаю возросло потребление не только шпината, но и овощей в целом: исследование 2010 года, проведенное учеными из Бангкокского университета, показало, что дети, смотревшие мультики про Попая, начинали есть больше овощей.


Почему же создатель моряка Попая, художник-карикатурист Элзи Крайслер Сегар (Elzie Crisler Segar), сделал источником силы своего героя именно шпинат? Обычно это объясняют опечаткой в публикации 1870-го года, автор которой случайно поставил не там точку в десятичном числе, обозначающем содержание железа в шпинате — из-за чего значение оказалось в десять раз больше реального. Ошибка расползлась по другим научным публикациям, породив в итоге популярный миф о том, что в шпинат содержит невероятное количество железа — даже больше, чем в красном мясе. Несмотря на то, что в 1930-х годах некие биохимики обнаружили опечатку и указали на нее в печати, миф жил вплоть до 80-х, пока довольно авторитетный медик Т. Хамблин (T. Hamblin) не опубликовал статью с разоблачением ошибки.

Впрочем, как выяснилось недавно, история разоблачения мифа сама была мифом. В 2010 году криминолог Майк Саттон (Mike Sutton) опубликовал в Internet Journal of Criminology статью с результатами собственного расследования. Выяснилось, во-первых, что ошибка в публикации 1870 года была не опечаткой, а результатом неправильных измерений. Во-вторых, на самом деле эти измерения почти нигде не цитировались, а в публикациях 30-х годов биохимики говорили вовсе не об этой старой ошибке, а о своей собственной, сделанной в более ранней статье, где они случайно завысили содержание железа в шпинате в 20 раз, перепутав высушенный шпинат со свежим. И, наконец, «разоблачение», опубликованное Хамблином, при ближайшем рассмотрении не подтвердилось никакими фактами и, похоже, оказалось выдумкой, основанной на притянутых за уши фактах.

Что касается моряка Попая, то причиной, по которой создатель героя Сегар заставил его есть шпинат, оказалось высокое содержание в нем витамина А. Что, кстати, правда: шпинат действительно богат витаминами А, С, B2, фолиевой кислотой и другими полезными вещами. Так что есть его можно и нужно — главное не рассчитывать на такой же чудо-эффект, как в мультике про Попая.
Иллюстрация: Книга о вкусной и здоровой пище, 1954
Еще один миф касается аскорбиновой кислоты и связан с именем знаменитого американского химика, лауреата двух Нобелевских премий Лайнуса Полинга. Великий ученый, открывший вторичную структуру белка, впервые описавший заболевание на молекулярном уровне (показав, что причина серповидно-клеточной анемии — в нарушении строения белка гемоглобина) и фактически основавший структурную химию, под конец жизни Полинг заинтересовался медициной и старением и стал пропагандировать прием витамина С. Полинг считал, что сверхвысокие дозы аскорбиновой кислоты (от 2 г в сутки при принятой норме около 90 мг) эффективны для профилактики и лечения вирусных и онкологических заболеваний, а также могут предотвращать старение, защищая организм от свободных радикалов (которые, согласно одной из теорий старения, с возрастом накапливаются в организме и повреждают митохондрии). Для себя и своей жены он назначил ежедневную дозу витамина С в 10 г и утверждал, что стал гораздо реже простужаться и вообще почувствовал себя здоровее.

В 1970 году Полинг опубликовал книгу «Витамин С и простуда», которая тут же стала бестселлером. Миллионы людей сначала в США, а потом в других странах стали принимать высокие дозы витамина С для лечения и профилактики всего подряд. Позже Полинг сформулировал теорию ортомолекулярной медицины («правильные молекулы в правильных количествах»), идея которой заключается в лечении и профилактике различных заболеваний витаминами, аминокислотами и питательными веществами в форме биологически активных добавок (БАДов), и даже основал Институт ортомолекулярной медицины в Калифорнии. В 1979 году Полинг вместе со своим единомышленником, британским хирургом Эваном Камероном, написал книгу «Рак и витамин С», которая, как и книга о простуде, была очень популярна среди непрофессионалов, но вызвала массу критики в научной среде.

Исходно теория Полинга была основана на теоретических рассуждениях, однако в конце 1970-х он, совместно с верным Кэмероном, опубликовал две статьи с результатами проведенного ими клинического исследования. В исследовании участвовали 100 пациентов со злокачественными опухолями на терминальной стадии, которые получали высокие дозы витамина С, и 1000 таких же пациентов, не получавших витамин С. Как утверждалось в статьях, выживаемость в группе, получавшей аскорбиновую кислоту, увеличилась аж в 4 раза по сравнению с контрольной группой.

Однако через несколько лет выяснилось, что сравнение двух групп было некорректным: пациенты, получавшие витамин С, исходно были «менее больными», а тяжесть их заболевания оценивалась как терминальная на более ранней стадии по сравнению с другой группой. Позже один из самых авторитетных медицинских центров в мире — американская Клиника Мейо (Mayo Clinic) — провел несколько контрольных клинических исследований, выполненных по всем правилам современной доказательной медицины. Исследования показали, что аскорбиновая кислота лечит злокачественные опухоли ничуть не лучше, чем плацебо. Теории о том, что витамин С эффективен для профилактики и лечения простуды, тоже до сих пор не подтвердились ни в одном клиническом исследовании.

Хотя Полинг еще долго пытался отстоять свои теории, обвиняя оппонентов в некомпетентности и фальсификации данных (на что они отвечали ему тем же), на сегодняшний день польза витамина С остается не доказанной. Однако авторитет Полинга, — который, несмотря на свои ошибки, был, безусловно, великим ученым, — оказался столь велик, что многие люди до сих пор продолжают принимать витамин С «для профилактики» и глотают ударные дозы первых признаках простуды.

Это не значит, конечно, что витамин С не нужен совсем. Никто не спорит с тем, что он необходим для нормальной работы соединительной ткани, сосудов и костей, и нехватка его в организме проводит к развитию цинги. Поскольку организм человека не умеет синтезировать витамин С, мы должны получать его с пищей — из фруктов и овощей. При этом большинство животных и растений могут сами синтезировать аскорбиновую кислоту из глюкозы. Исключение составляет человек и другие сухоносые приматы, морские свинки, капибары и летучие мыши. Поэтому, например, кошкам и собакам не нужно есть овощи и фрукты: они могут питаться только мясом, а у человека от такой диеты очень быстро разовьется цинга.
Иллюстрация: Книга о вкусной и здоровой пище, 1954
И напоследок — миф, который еще не до конца разоблачен, но, судя по всему, имеет все шансы в конце концов оказаться мифом. Речь об антиоксидантах, которые, как принято считать, защищают организм от старения, злокачественных опухолей, сердечно-сосудистых заболеваний и прочих бед. Антиоксиданты — это вещества, противостоящие окислению важных компонентов клетки: белков, ДНК и так далее. Обычно они выступают в роли ловушек, «легкой добычи» для молекулярного кислорода и его радикалов. К антиоксидантам относится витамин С, витамин А (ретинол) витамин Е, бета-каротин и многие другие вещества, содержащиеся в основном в фруктах, овощах и ягодах, а также, например, в какао, красном вине и зеленом чае.

Уже давно было замечена связь между потреблением большого количества свежей растительной пищи и снижением риска сердечно-сосудистых, неврологических и онкологических заболеваний. Отсюда возникла ставшая очень популярной теория о том, что антиоксиданты замедляют старение и предотвращают появление злокачественных опухолей и других болезней, защищая организм от свободных радикалов. Антиоксиданты стали очень популярны в качестве БАДов: их принимают «для общего здоровья организма» и профилактики практически всех заболеваний, традиционного ассоциированных со старением.

Что касается «общего здоровья», то многочисленные клинические исследования, в которых антиоксиданты тестировали как по отдельности, так и в различных сочетаниях, не только не доказали их пользу, но и в некоторых случаях продемонстрировали их вред. Так, масштабное клиническое исследование, в котором участвовали 242 тысячи человек в возрасте от 18 до 103 лет, показало, что бета-каротин и витамин Е в дозах, превышающих рекомендуемую дневную норму, значительно повышает общую смертность.

Однако самые интересные открытия касаются роли антиоксидантов в профилактике злокачественных опухолей. Начиная с 1980-х годов было проведено несколько клинических исследований, которые показали, что у курильщиков, принимающих бета-каротин и витамин А, значительно чаще развивается рак легких, чем у курильщиков, не принимающих никаких антиоксидантных добавок. Выяснилось также, что прием антиоксидантов повышает риск развития рака простаты и рака прямой кишки.

В 2014 году ученые из Гетеборгского университета в Швеции на линии мышей с повышенным риском развития рака легких показали, как может работать механизм, благодаря которому антиоксиданты стимулируют развитие опухолей. Оказалось, что антиоксиданты (в этом случае это бы витамин Е и N-ацетилцистеин) ингибируют работу супрессора опухолей p53 — белка, который в норме регулирует клеточный цикл и предотвращает опухолевую трансформацию клеток.

В том же году Джеймс Уотсон, лауреат Нобелевской премии за открытие структуры ДНК, выдвинул целую теорию, объясняющую, почему антиоксиданты могут выступать в качестве канцерогенов. Сам Уотсон, комментируя свою статью, назвал ее «одной из важнейших своих работ со времен двойной спирали». Основная идея Уотсона в том, что опухоль сама изо всех сил пытается защититься от активных форм кислорода, которые вызывают гибель ее клеток. Большинство средств противоопухолевой терапии — ионизирующее излучение, многие виды химиотерапии — основаны как раз на воздействии активных форм кислорода, блокирующих клеточный цикл опухолевых клеток. По мере своей эволюции опухолевые клетки учатся бороться с активными формами кислорода, вырабатывая антиоксиданты, которые делают их практически неуязвимыми для многих видов терапии. Поэтому, по мнению Уотсона, принимая антиоксиданты, мы по сути оказываем опухоли услугу, помогая ей бороться за свою жизнь.

Несмотря на то, что теорию Уотсона еще предстоит доказать, уже сегодня ясно, что слишком увлекаться антиоксидантами не стоит, особенно людям с повышенным риском онкологических заболеваний — например, курильщикам — или тем, у кого уже обнаружена злокачественная опухоль на начальной стадии. И вообще, как сказал сам Уотсон, «есть голубику стоит потому, что она вкусная, а не потому, что она защищает от рака». Точно так же и рыбу, шпинат и фрукты и остальные полезные вещи.

Софья Долотовская

@темы: антиоксиданты не помогают от рака, витамин С не помогает от простуды, омега 3 не помогает мозгу

---

Катерина Гордеева: Российская история о раке и людях

АННА ДАНИЛОВА, КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА | 12 ОКТЯБРЯ 2015 Г.
www.pravmir.ru/katerina-gordeeva-nasha-sistema-...

«Может, тебе стоит пореже ходить в больницу? Там же, все-таки, рак!» – услышала Катерина Гордеева от родственников, когда стала волонтером в РДКБ. О стереотипах, онкологической помощи в городе Камышин, почему нужно говорить с детьми о смерти и знаменитом фильме «Победить рак» рассказывает журналист, автор документальных фильмов и статей, попечитель благотворительного фонда «Подари жизнь».

Абсолютно российская история

– Ваше «врастание» в тему началось с волонтерства в Российской детской клинической больнице. Как к этому жизненному выбору относятся окружающие, близкие?

– Я сейчас, увы, почти не хожу в больницу… С появлением одного за другим маленьких детей и переездом у меня теперь чисто технически нет ни времени, ни возможности. И я очень горюю об этом. Больница, дети, с которыми я там дружила, их родители, врачи, быть знакомой с которыми счастье, – это огромный и невероятно важный кусок мое жизни, кусок меня.

По большому счету, он не закончился: очень много людей и отношений остались. Просто вот тот путь, который я почти ежедневно проделывала десять и даже пять лет назад: по пробкам, на другой конец Москвы, в РДКБ, по страшному коридору, бегом до лестницы и наверх, к «своим», а потом ночью по МКАД – домой, переполняемая чувствами, разговорами, переживаниями… Вот этого больше нет.

Что касается близких. Знаете, я очень счастливый человек. Мне всегда везло и продолжает фантастически везти: я окружена лучшими на свете людьми. Мой муж все понимает и принимает. И бровью не ведет, когда посреди романтического вечера или в переполненном автобусе, который везет пассажиров из самолета в здание аэровокзала, я говорю с кем-то про метастазы, про продолжительность жизни или еще про что-то, что посторонних скорее удивит и напугает. Мой муж Коля в этот момент просто держит меня за руку. И я ему невероятно благодарна за это.

И мои друзья – это тоже настоящее везение быть родными по духу людьми, единомышленниками с теми, кем ты еще и восхищаешься, кто может подставить плечо, кто умеет спасать и близких и далеких, кто вот самый настоящий герой нашего времени. Вот такие у меня друзья!

Надо понимать еще, что за эти десять лет в моей жизни не осталось людей, с которыми мы бы не дышали одним воздухом. Мои подруги, мои друзья – мы все родом оттуда, из РДКБ десятилетней давности в широком смысле этого слова.

Тем не менее я понимаю, почему этот вопрос возник. Я много раз (особенно раньше) сталкивалась с недоумением. Помню, несколько лет назад приходилось даже что-то объяснять родителям. Они образованные, интеллигентные, замечательные люди. Но, помню, в какой-то момент мама вдруг осторожно спросила: «Может, тебе стоит пореже ходить в больницу? Там же все-таки рак…». Разумеется, теперь это все просто из разряда воспоминаний. Но настороженность и даже страх по поводу рака – это абсолютно российская история.

– Получается, вы этой деятельностью занимаетесь уже десять лет. Нет «выгорания»?

– Нет. Меня как-то судьба уберегла или просто повезло: я не знаю, что такое выгорание. Другое дело, бывает, руки опускаются. И у меня, и у тех, кого я люблю. Иногда складывается ощущение, что все – напрасно, ничего не изменить в этой системе унижений болеющего человека… Но это не выгорание. Это, скорее, просто чувство безысходности.

– Стараетесь какие-то вещи воспринимать эмоционально отстраненно?

– Если бы я делала это отстраненно, я бы этим не занималась. Но здесь нужно сказать, я не пишу заметки о болеющих взрослых или детях каждый день. Я не ищу деньги в режиме нон-стоп, не «выбиваю» лекарства, не решаю, кому и в каком объеме можно помочь, не обиваю пороги высоких кабинетов, пытаясь доказать очевидную ценность жизни и достоинства болеющего человека…

Нет. Я попечитель благотворительного фонда и автор книги и фильма «Победить рак». И это ко многому меня обязывает: мне звонят и пишут, я сама звоню и пишу… Но тот титанический труд, тот подвиг, который каждый день совершают сотрудники благотворительных фондов… Я бы так не смогла…

Один журналист мне рассказывал, что для того, чтобы не сойти с ума, он общается с героями, пишет заметку, закрывает блокнот и забывает – вообще, навсегда – кто они и как их звали. У меня так не получается, я совершенно иначе устроена.

Недавно (так получилось) я говорила с героиней заметки по телефону из такси, в котором мы ехали с мужем. И когда вышли, я рыдала взахлеб – такое впечатление произвела на меня ее история. И Коля тогда сказал: «Знаешь, с такой впечатлительностью тебе надо работать в журнале «Вестник металлургии»». Но я не умею, что называется, «писать на автомате».

– У вас бывали ситуации, когда совсем стиралась вот эта грань «журналист – герой материала»?

– Так часто бывает. Но были две истории, которые стали очень личными, очень меня ранили и переменили во многом мою жизнь. Много лет назад я страшно любила мальчика Сережу Чайкина. Он был совсем маленьким, годовалым, у него была прекрасная мама, Ира, и папа тоже (для больного ребенка это редкость, увы) был. У него были огромные серые глаза и такое почти иконописное лицо. Ему должны были делать пересадку, все шло неплохо.

Дело было летом, я уехала в отпуск. А Сережу сожрала больничная синегнойная инфекция. Он «сгорел» за несколько дней. Мне потом рассказывали, как долго решали, кто позвонит и мне расскажет. Звонила Галя Чаликова. И я ей ответила: «Нет, не может быть, вы там все ошиблись, я вчера говорила с мамой, это чушь какая-то». И перезвонила Сержиной маме, будучи совершенно не готовой к этому разговору: я до последнего момента не верила.

А потом было, наверное, то, через что проходят очень многие из тех, кто сталкивается с детской онкологией: ты начинаешь задавать Богу, себе и всем остальным один и тот же вопрос: почему болеют дети, почему это так несправедливо, зачем, за что, что это все значит? Помню, что тогда вдоль и поперек перечитала книжку Людмилы Улицкой «Человек попал в больницу», потому что думала найти там какой-то ответ. Но ответа на этот вопрос на самом деле не существует.

Вторая история случилась спустя несколько лет. У меня был друг, его звали Юрка. Юра Костин. Это был потрясающий девятилетний мальчик и очень важный человек в моей жизни. Он знал, что я боюсь летать, и всякий раз, когда я садилась в самолет, переставал играть в авиасимуляторы, потому что нам с ним казалось это плохой приметой.

Он написал мне стихотворение, и я помню его наизусть и сама себе повторяю, когда плохо. Мы с ним разговаривали на такие темы, на которые я не разговаривала больше никогда и ни с кем. Он лежал в Питере, в институте Горбачевой (Институт детской гематологии и трансплантологии имени Раисы Горбачевой – прим. ред.).

Однажды он попросил провести ему интернет и завести электронную почту. Я приехала с модемом, мы все настроили, открыли почтовую страницу, в которой было одно единственное сообщение: «Здравствуйте, Юрий, добро пожаловать». А Юрка говорит: «Смотри, сколько у меня писем, сколько людей мне уже написали!» Так я поняла, что он уже ничего не видит. И просто меня бережет….

Это был человек, который очень берег тех, кто рядом. Его мама очень боялась, что он умрет ночью, когда некого будет позвать. А я больше всего боялась, что он умрет, когда я буду лететь в самолете…

Он умер утром, за два часа до того, как мне нужно было лететь. У его мамы через некоторое время после этого родились двойняшки. А я, переехав в Питер, до сих пор не могу пройти тем маршрутом, которым бежала к нему с поезда – от Московского вокзала до института Горбачевой.

О смерти

– Вы рассказывали, что у вас дома есть «оптимистические пятиминутки», когда вы говорите с детьми о смерти…

– В какой-то момент я поняла, что нужно говорить с детьми о смерти и это нормально. Говорить не в припадочном ужасе, белея лицом и дрожа руками, а проговаривать простой и понятный жизненный цикл. Сколько-то там раз я его проговорила, теперь говорят дети: «Мамочка, я был у тебя в животе, я родился. Ты была маленькая, теперь ты взрослая, потом ты будешь старенькая, а я вырасту, потом ты умрешь и будешь смотреть на меня на облачке. А у меня будут дети, твои внуки, они тоже вырастут, я буду старенький и умру».

Человек – и большой, и маленький – должен понимать цикличность жизни, ее этапы, понимать, что никому еще не удавалось избежать смерти, но она же и есть – часть жизни. И от этого тоже никуда не денешься. А боимся мы совсем других вещей: боли, страха, унижения, незнания, бесправия в беспомощности. Если не прятать от детей смерть, но вместе учиться уважать ее, можно избежать страхов. По крайней мере, некоторых их них.

– Как вы пришли к этой мысли – что о смерти нужно говорить с детства?

– У меня есть в жизни потери, которые совершенно невосполнимы, – люди, без которых я не могу жить так, как жила, пока они были рядом. Так получилось, что у меня умерла бабушка и мы не смогли попрощаться. Мама думала, что бабушка испугается: если я пришла к ней прощаться – значит, она умирает.

Я была тупицей и не понимала, что надо ехать и прощаться, потому что второго шанса в таких историях не бывает. Я не смогла попрощаться со своим дедушкой: меня, маленькую девочку, взяли с собой в больницу, но все пошли в палату, а меня посадили смотреть мультик. Это был мультфильм, где есть песня «Облака – белогривые лошадки», и я ее до сих пор не могу слышать, потому что это рана, это часть меня, это мой дедушка, с которым я не попрощалась и значит, история не закончена. И мне будет больно до самого конца.

Это внутренняя травма, и у любого из нас, советских людей, эти травмы есть, потому что к смерти людей не подпускали, детям о смерти ничего не объясняли – считалось, что это всегда внезапно, всегда трагически непоправимо и ушедший человек всегда чего-то не успел.

– А в чем разница между российским и европейским отношением непосредственно к смерти?

– Я много думала об этом и пришла к выводу, что при всей кажущейся религиозности нашего общества никаких христианских идей оно в себя не впитало, увы. У нас все по-прежнему зиждется на советских представлениях о жизни и смерти: жизнь – вот она, сейчас, а потом ничего не будет.

Как-то смотрела на ВВС фильм из девяти серий, он называется «Жизнь человека». Последняя серия была про пожилого немца, который вместе с женой переехал в Англию, чтобы разводить там розы, и у него обнаружили рак. Он подписал контракт с ВВС, что позволяет им снимать свой уход. Съемки длились два года, и первое, что обращает на себя внимание, – каким образом там обставлено обезболивание: для наших реалий это просто невероятно.

Этот старик жил в какой-то забытой деревне, к нему приезжала патронажная сестра. «Вам не больно? Если вам будет больно, вот пластырь. Если не дай Бог что, звоните». Потом наступает Рождество, и всем понятно, что это последнее Рождество в его жизни. Он лежит на высокой кровати и вокруг него тусуются примерно двадцать человек, которые его любят. Ему очень дорога песня «Michelle», потому что его жену зовут Мишель – и вот все поют эту песню, у умирающего текут слезы счастья, и в этом нет никакого пафоса. И никакого унижения тоже нет. Это обычная семейная история: глава семьи тяжело болен, все с ним прощаются и хотят, чтобы эти минуты запомнились пронзительным счастьем.

У нас же вообще нет этой традиции отпускания. Есть совершенно идиотское вот это пожелание: «если смерти, то мгновенной». Мгновенная смерть чудовищна! Для умирающего и для тех, кто остается. Смерть, в которой ты не успел простить, а с тобой не успели проститься – это страшнейшая смерть. У нас даже написание завещания зачастую является запретной темой. А это тоже необходимый разговор со смертью.

Камушки на морском берегу

– Очень часто говорят: «уходят лучшие»…

– Уходят все – и лучшие, и не лучшие, и другие, и всякие. И нет смысла чему-то искать объяснение – ни долгому уходу, ни быстрому, никакому.

Вообще, у смерти нет объяснения – как и у рождения. Мы же не пытаемся понять, как и почему появился именно этот малыш. Мне кажется, что это, как камушки на морском берегу, не имеет никакой видимой нам логики. Как и нет логики в том, кому, когда и в каких объемах выпадают страдания.

Я долго об этом думала и поняла: нет никаких весов, где кто-то там что-то взвешивает. И не верю в ноши по силам. Знаете, иногда слушаешь человека, его историю и не можешь поверить – вот молодая женщина: она только что родила, и у нее обнаруживают лимфому, разлучают с малышом, долго и мучительно лечат. Ну всё, хватит уже, она пережила это. Но у нее вначале менингит на фоне ослабленного иммунитета, а потом рецидив этой лимфомы, и от нее уходит муж, сказав, что хочет жить нормально и полноценно, а не рядом с тяжело больной женщиной. Куда еще дальше? Мама ее попадает в больницу, и за ней некому совсем ухаживать, некому отвести в школу дочь.

Что можно об этом сказать? Только то, что так бывает. И бывает даже еще хуже, хотя представить это сложно. Но несчастий так много, так они, черт побери, разнообразны. И я думаю, что причины и предпосылки или какие-то там знаки свыше о том, почему это произошло и произошло именно с этим человеком, не надо искать: нужно воспринимать обстоятельства именно как обстоятельства и с ними бороться.

– Расскажите, как возник фильм «Победить рак»?

– Я прекрасно это помню: мы сидели с моим другом Сашей Уржановым на одной летней итальянской террасе, у меня на руках был маленький ребенок, и я была беременна другим. А у Саши была однокурсница, которая заболела раком. И мама этой однокурсницы долго искала для девочки какого-то самого лучшего лечения, как все родители ищут. А я объясняла Саше, почему, с моей точки зрения, нужно срочно начинать лечиться здесь. И Саша стал задавать вопросы вообще про онкологию.

Прошла целая ночь, взошло солнце, и я поняла, что говорю и говорю. Тогда я вдруг осознала, что благодаря такой удивительной посреднической роли, в которой у меня есть возможность и общаться с болеющими, и обращаться с самыми разными вопросами к докторам, я довольно много знаю. А Саша сказал: «Ты не хочешь снять об этом фильм?».

Пройдет еще полгода прежде, чем я своей головой дойду до того, что этот фильм действительно нужно снять. И мы встретимся и станем разговаривать с будущим продюсером фильма, Софьей Гудковой. И поймем, что главной героиней этого фильма должна стать Сонина мама Марина. И здесь, конечно, было еще счастливое стечение обстоятельств – у меня был начальник, Коля Картозия, который эту (поверьте, вполне безумную уже даже для телевидения 2012 года) идею услышал и принял.

Кадр из фильма Катерины Гордеевой «Победить рак»
Кадр из фильма Катерины Гордеевой «Победить рак»
– А как можно было бы обозначить сверхзадачу этого фильма? И вообще той просветительской деятельности, которая ведется помимо сбора средств?

– Думаю, она в том, чтобы люди стали более-менее понимать, что рак – это просто болезнь. Страшная, опасная, местами – чудовищная. Но, во-первых, есть кое-что, чего можно не делать, чтобы с какими-то раками просто избежать встречи, а во-вторых, рак – это не кирпич, упавший на голову. Его можно победить и жить дальше. В общем, во многом, – это о жизни после рака.

И еще. Мы тогда, наверное, впервые заговорили о том, что есть такое понятие, как качество жизни, и что когда человек заболевает, помимо его спасения, внимание нужно обращать и на то, какой будет его жизнь во время лечения. И что будет ждать его после. Это крайне важно, и ничего важнее на самом деле нет.

Сейчас об этом стали гораздо больше говорить. И многое меняется. Многое меняется и в том, куда и как расходуются благотворительные средства.

Я очень верю в то, что благотворительность перестанет быть единичной историей – «давайте сейчас срочно соберем деньги на этого мальчика» – и станет историей системной, когда люди будут ежемесячно добровольно отчислять с карточки определенную сумму денег. И это будет не авральной историей спасения, а системной историей подушки безопасности, комфорта и уверенности в завтрашнем дне для заболевшего человека.

Пока наша благотворительность – это такой второй фронт: фонды латают дыры в несовершенной системе здравоохранения, в бесконечных бюджетных дырах и сокращениях, в бесправии пациентов на получение бесплатной квалифицированной помощи, вообще-то гарантированной в России.

И я часто думаю, что вот если однажды наша система здравоохранения найдет в себе силы сообщить гражданам, что она больше не бесплатная (особенно онкологическая), многое изменится. Когда государство скажет: «Я не справляюсь и я очень надеюсь на фонды, благотворителей и всех неравнодушных людей» – тогда многое, я уверена, поменяется кардинально.

Сейчас, в принципе, что-то начинает меняться: когда Первый канал собирает огромные деньги для Русфонда, когда в программе «Голос» через смс собирают средства в пользу проверенных благотворительных фондов, тут можно выдохнуть: «Ура!». Представить себе это еще пять лет назад, когда мы бегали с высунутым языком, умоляя поставить в эфир концерт в пользу фонда «Подари жизнь», и наши учредители слышали о себе Бог весть что, было невозможно. А сейчас это есть.

Я очень надеюсь, что в жизни нашего общества появится история про семейные ценности, про семью, про принятие любых людей. Не просто: «Вот я болел, я выздоровел, смотрите, какой я классный парень». А иначе: как меня поддерживали близкие, как меня лечили, как меня спасали врачи, как мне было тяжело, как я чуть не умер, как я чуть не выпрыгнул из окна и кто был рядом со мной в тот момент.

Никто не идеален, и ни у кого судьба не идеальна, и никто не застрахован ни от чего. При этом я не знаю людей, которых болезнь сделала бы хуже. Она, конечно, перепахивает, как любое огромное, тяжелое и незабываемое впечатление, но она же дает и новую точку отсчета, после которой побочные, посторонние, лишние эмоции зависти, склочности, скандальности становятся уже не важны. Человек научается ценить жизнь в самых лучших и ярких ее проявлениях. И это, на самом деле, то, чем люди, прошедшие или проходящие через онкологию, могут поделиться с другими.

На самом деле, люди у нас очень боятся не столько болезни, сколько всего, что сопряжено с болезнью. В нашей стране все, что тяжелее насморка – это унижение. Это очереди, деньги, а если ты не попадешь к хорошим докторам, то зачастую и полная неизвестность. Притом попадание к хорошим докторам – нередко опять же через унижение, через осознание своей беспомощности.

Если ты живешь в городе Камышин, какие у тебя шансы попасть на лечение в Москву? А у нас все сконцентрировано в Москве и еще немного в Петербурге. И вот человек заболел, и он не может добраться до столицы, дотыкаться куда-то, и ему не на кого опереться.

Я недавно разговаривала с молодым человеком из Волгограда – у него тяжелая опухоль и ему кто-то дал мой телефон. Ему не нужна была техническая или материальная помощь, он спрашивал у меня совета, как поступить. Он задавал мне вопросы, которые были элементарными. Он не понимал, что с ним делают в больнице. Он не понимал, почему друзья вокруг говорят, что нужно собирать деньги и ехать в Израиль. Он не понимал, почему ему так плохо, хотя его лечат.

Вот на такие вопросы ответы должны быть сразу, по умолчанию: государственная или государственно-частноблаготворительная система медицины должна подхватывать человека и дальше его вести. Но наша система устроена так, что она множит страдания. И люди боятся не самой болезни – они про нее еще не знают, чего надо бояться. Они боятся тех самых многократно умноженных страданий, сопряженных с ней.

Рак в России

– Из вашего многолетнего опыта медицинской журналистики – есть ли смысл лечить рак в России?

– Я не врач, и таких советов давать ни в коем случае не могу. Могу предположить из разговоров с врачами, что, как правило, очень многое зависит от профиля заболевания: что-то прекрасно лечат в России и качество жизни во время и после лечения абсолютно сопоставимы. По какому-то другому поводу, возможно, есть более передовой опыт за границей.

Но глобально дело не в этом. Бесконечные пертурбации и эксперименты в области сокращений бюджета на здравоохранение, втягивания медицины в политику (санкции, импортозамещение) приводят к тому, что у врача в России сегодня нет всех ресурсов для работы. Складывается ощущение, что врачам иногда говорят: «Давайте попробуем с помощью простого советского аспирина вылечить меланому».

Великая Ольга Григорьевна Желудкова (доктор медицинских наук, профессор, главный научный сотрудник лаборатории комплексных методов лечения онкологических заболеваний у детей ФГБУ «РНЦРР» Минздрава России – прим.ред) рассказывала, что в их учреждение не так давно привезли новый российский препарат, и велели им лечить. А у препарата нет никаких исследований – ни международных, ни российских. Побочка оказалась такая, что дошло до хирургического вмешательства и они чуть не потеряли пациента.

Как может врач выполнять свой долг в таких условиях? А врачи, повторюсь, в России невероятные: подвижник, профессионалы. Мне выпало большое счастье, мне кажется, я знаю почти всех лучших врачей в России.

Что касается историй, связанных с лечением за границей, – это всегда выбор. То есть если у вас есть средства для того, чтобы выбирать – это ваш выбор. Разумеется, подход к боли, страданию и очередям в развитых странах совершенно иной. У ребенка заболела в 11 вечера голова, и через 20 минут он лежит на МРТ – кто-нибудь из нас может представить себе эту ситуацию в России?

Я не врач, но я знаю совершенно точно, что каждая мама имеет право бороться за своего ребенка именно так, как она считает нужным, и она может бороться за самое лучшее лечение. Но при этом бывает, что родители теряют время в поисках денег на зарубежное лечение и болезнь переходит в ту стадию, когда уже никто не может с ней справиться.

А российские благотворительные фонды оплачивают зарубежное лечение лишь в том случае, если заболевание не может быть вылечено в России и есть отказ от российских клиник. Если фонды станут оплачивать заграничное лечение просто всем, кто этого хочет, то на всех денег не хватит и выйдет странная ситуация: Леше мы оплатили лечение в Израиле, Гале – в Германии, а Вася пусть лечится у нас. На каком таком основании?

– Сам уровень лечения онкозаболеваний в России и за рубежом – одинаков?

– Сопоставим. Профессор Карачунский по протоколу Москва – Берлин добился тех же блестящих результатов лечения детских лейкозов, что и в Германии. В области детской гематологии результаты сопоставимые, если ребенку посчастливится попасть в хорошие руки. У Карачунского бесконечные связи по скайпу, телетайпу и всему прочему с врачами по всей России – из Курска, Воронежа и так далее. Но только с теми врачами, кто хочет сам быть на связи.

Увы – есть врачи, которые ставят ребенку диагноз «грипп», а после смерти оказывается, что это была онкология. Уровень квалификации докторов в регионах (это не их вина прямая, но об этом говорят все) низкий. Как правило, в регионах врачи совсем не знают английский язык, не следят ни за какими новинками и публикациями… Хотя если бы они и следили, то они понимали бы, как далеко шагнула медицина и как многое сделать в местных условиях невозможно.

В среднем ситуация в целом по стране очень тяжелая. Да, какие-то клиники коснулась модернизация и туда поступило супероборудование. Только этим оборудованием надо научить пользоваться и закупить к нему очень дорогие расходники. Потому что бывает, что прекрасное оборудование стоит накрытое ветошью в дальнем пыльном углу коридора.

Есть сочетания терапий, которые в России невозможны в силу технического отставания – не буду говорить подробно, потому что не специалист. В лучших российских клиниках мест физически нет ни платных, ни бесплатных. А прекрасные клиники в каких-то федеральных центрах пустуют и простаивают, потому что в них не дают федеральных квот, они областного уровня, но никто не хочет в эту проблему погружаться, потому что это опять про финансовые потоки и потоки больных, с которыми чиновники предпочитают не пересекаться.

Словом, если человеку повезло бесплатно и на общих основаниях вылечить онкологическое заболевание в России (а такие люди есть и я их видела!), то человек чемпион и вообще герой.

– Катерина, а нет ли чувства того, что идет время, а решение проблемы рака все не приходит. Понятно, что многое научились лечить, что некоторые виды стали почти полностью излечимыми, но вот глобально все равно проблема не решена. Уходит время, уходят люди…

– Совершенно нет! Столько новых подходов и методов появляется все время! Доктора рассказывают, что постоянно происходят новые совершенно сумасшедшие открытия. Раки, с которыми вообще не знали, что делать, с какой стороны к ним подойти, контролируемы. Сейчас, по-моему, наступает большая эпоха прорыва в области рака головного мозга, там есть новые методы терапии, иммунотерапии, в том числе. То, с чем люди жили по 1,5–2 недели, сейчас живут уже по 2–3 года. А что такое 2–3 года для мамы маленького ребенка?

Огромный прорыв в области имунных препаратов, когда собственные клетки обучают контролировать и «приводить в чувство» распоясавшиеся раковые клетки, расцветает таргетная терапия. Есть ощущение жизни. Я знаю человека, который вылечил миеломную болезнь. Американский институт миеломы творит чудеса. Конечно, есть вопрос в доступности этого лечения для нас.

Да, нам может казаться, что все хуже и хуже, и действительно, где наши университеты, воспитывающие будущих физиков, химиков, биологов, биохимиков, биоинженеров? Где конгломераты научной и технической базы, и научной медицинской базы? Где это огромное количество (я сейчас не беру в пример Каширку, ФНКЦ) – где они в целом по стране? Ведь любые научные открытия – это результат огромного интенсивного труда большого количества людей в довольно долгий временной промежуток. Очень многие уехали туда, где востребованы. В России – это удел энтузиастов, сумасшедших и других энтузиастов-благотворителей, которые дают на это деньги.

– Можете ли вы среди откликов на фильм выделить самый важный для вас?

– Самый лучший отклик на этот фильм заключается в том, что главная героиня – Марина Пак – вылечилась от рака. У Марины был рецидив миеломной болезни, очередная пересадка, и врачи (лучшие в России врачи, потому что только самые лучшие имеют в себе силу воли сказать: я не знаю, но знаю кое-кого, кто может знать лучше меня!) развели руками и сказали: «Всё, больше мы вам помочь ничем не можем, но вот попробуйте попасть на прием к доктору Барлоджи».

И Марина, подхваченная Софьей, своей дочерью и продюсером фильма «Победить рак» под руки, помчалась в Америку в клинику миеломы, где ей провели совершенно другое новое лечение. Всё, теперь у нее в организме нет раковых клеток. Это самая лучшая история про фильм. И про то, как бороться и побеждать рак на самом деле.

Фильм Катерины Гордеевой “Победить рак”

Часть 1

ФИЛЬМ >>> www.ntv.ru/video/298245/

@темы: я другой такой страны не знаю, eat your greens!, кто с самого утра с воодушевляющими статьями, так это я!

---

14.10.2015 в 08:53

Пишет  jams:

Просто две новости

@темы: я другой такой страны не знаю, политичное, ну депутаты-то нас вылечат

---

Mammatus clouds

@темы: фотография

---

Мне кинули мелодию из Сейлор Мун, а потом я влезла в гугл-картинки и мне открылось

Sailor moon au stucky by JibblyUniverse on DeviantArt
это отдельно идеально, потому что Стив может так и оставаться костлявым мальчиком и вечно комплексовать на тему того, насколько он и его перевоплощение в Кэпа - два разных существа и что его-настоящего никто не будет любить а потом когда он признает сам себя он станет как криэ эванс, это я уже из другого фильма беру
я б почитала про это

@темы: starbucks, фанарт, marvel cinematic universe

---

remember when Glee was amazing?...

@темы: music, glee, шоб позырить, это какой-то просто невероятно сильный номер, он меня в очень неприятных ситуациях выручал

---

посоветуйте, пожалуйста, позитивную
> инструментальную
> современную музыку?

@темы: music

---

если бы я заводила себе собаку, то кроме белой русской борзой и тайгана, это был бы грюнендаль и вот такой вот

длинношерстный немец (видимо)

лапушок

*
а потом я посмотрела, как тайганов натаскивают на волков (случайно - гугл мудак), и мне снова захотелось убивать людей

@темы: зверики, гиф

---

стильненьких цветочков!

@темы: фотография

---

Doune Castle

@темы: my heart's in the Highlands wherever I go